Чем выше летает чайка, тем дальше она видит.
Теперь хочу прочитать полностью.
21.01.2011 в 19:22
Пишет Gaa-RaD:что-то забросила я цитатную раскадровку по "жажде жизни".
книга третья. Гаага.
- Ты называешь себя художником?
- Да.
- Какая чушь. Ты не продал ни одной картины за всю жизнь.
- Разве быть художником значит продавать картины? Я думал, что художник
- это человек, который всегда ищет и никогда не находит. Для него не
существует слов: "я знаю, я нашел". Когда я говорю, что я художник, это
значит лишь: "я ищу, я стремлюсь, я отдаюсь этому всем сердцем".
Все чаще ему вспоминались слова Милле: "L'art c'est un combat; dans l'art il faut y mettre sa peau"
["Искусство - это сражение; в искусстве надо жертвовать своей шкурой"(фр.)].
читать дальше
Вейсенбрух
- Если вам нравится то, что я пишу, лучше бросьте живопись и наймитесь
консьержем. Почему я продаю свои картины дуре публике, как вы думаете? Да
потому, что они дерьмо! Если бы они были хороши, я бы с ними не расстался.
Нет, мой мальчик, пока я еще только учусь. Вот когда мне стукнет
шестьдесят, тогда я начну писать по-настоящему. Все, что я тогда сделаю, я
никому не отдам, буду держать при себе, а умирая, велю положить со мной в
могилу. Художник не упускает из своих рук ничего, что он считает
достойным, Ван Гог. Он продает публике только заведомую дрянь.
Мауве
Он был сыном священника, но всю жизнь знал лишь одну религию - живопись.
- Мауве сильно изменился, - пробормотал Винсент.
Винсент не знал, что Мауве переживает одну из своих творческих
метаморфоз. Мауве начинал свои картины вяло, работая почти без интереса.
Постепенно, по мере того как замысел креп и овладевал его сознанием, в нем
просыпалась и энергия. С каждым днем он трудился все усерднее и простаивал
за мольбертом все дольше. И по мере того, как изображение проступало на
полотне яснее, художник становился все требовательнее к себе. Теперь он
уже забывал о семье, о друзьях, обо всем, кроме работы. Он терял аппетит и
целыми ночами лежал без сна, обдумывая картину. Силы его падали,
беспокойство росло. Он держался на одних нервах. Его большое тело
становилось тощим, а мечтательные глаза заволакивала дымка. И чем больше
он уставал, тем упорнее работал. Нервный подъем, владевший им, захватывал
его все сильнее и сильнее. Внутренним чутьем он угадывал, сколько времени
потребуется, чтобы кончить работу, и напрягал свою волю, чтобы выдержать
до конца. Он был похож на человека, одержимого тысячью бесов; у него были
впереди целые годы, и он мог не торопиться, но он все подгонял себя, не
зная ни минуты покоя. В конце концов он доходил до такого неистовства,
что, если ему кто-нибудь попадался под руку, разыгрывались ужасные сцены.
Он вкладывал в картину все свои силы, до последней капли. Как бы ни
затягивалась работа, у него доставало упорства тщательно отделать ее,
довести ее до последнего мазка. Ничто не могло сокрушить его волю, пока
полотно не было завершено.
Закончив картину, он валился с ног от изнеможения. Он был слаб, болен,
почти безумен. Йет должна была долго ухаживать за ним, как за ребенком,
пока к нему не возвращались силы и рассудок. Мауве был так измучен, что
один вид или запах красок вызывал у него тошноту. Медленно, очень медленно
приходило к нему выздоровление. Вместе с крепнувшими силами появлялся и
интерес к работе. Он уже бродил по мастерской, стирая и стряхивая пыль с
полотен. Потом выходил в поле, но на первых порах ничего не видел вокруг
себя. В конце концов какой-нибудь пейзаж выводил его из оцепенения. И все
начиналось снова.
Когда Винсент приехал в Гаагу, Мауве только приступал к своей
схевенингенской картине. А теперь его лихорадило все сильнее и сильнее, он
стоял на пороге самого безумного, самого прекрасного и всепоглощающего
исступления - творческого исступления художника.
Де Бок
"Мои работы лучше, - говорил он себе. - Мои правдивее, глубже.
Плотничьим карандашом я выражаю больше, чем он целой палитрой красок. Он
изображает лишь очевидное. И по существу не говорит ничего. Почему же его
осыпают похвалами и деньгами, а мне отказывают в черном хлебе и кофе?"
Когда Винсент уходил от Де Бока, он бормотал себе под нос:
- Что-то гнетет меня у Де Бока. Есть в нем какая-то пресыщенность,
что-то мертвящее и неискреннее. Милле был прав: "J'aimerais mieux ne rien
dire que m'exprimer faiblement" ["Я скорее предпочел бы вовсе ничего не
делать, чем выразить себя слабо" (фр.)]. Пусть Де Бок кичится своим
изяществом и своими деньгами. Я рисую реальную жизнь, нужду и лишения. Идя
по этой дороге, не пропадешь.
"Savoir souffrir sans se plaindre ca c'est la seule chose pratique, c'est la grande science,
la lecon a apprendre, la solution du probleme de la vie"
["Уметь сносить страдания без жалоб - это единственное, что нужно,
это великая наука, урок, который надо усвоить; это решение проблемы жизни" (фр.)].
- Почему вы так хотите, чтобы я страдал?
Вейсенбрух уселся на единственный стул, скрестил ноги и кистью, на
которой была красная краска, ткнул чуть ли не в лицо Винсента.
- Потому что это сделает из вас истинного художника. Чем больше вы
страдаете, тем больше вам надо благодарить судьбу. Только в горниле
страданий и рождаются подливные живописцы. Запомните, Ван Гог, пустой
желудок лучше полного, а страдающая душа лучше счастливой!
- Вы несете вздор, Вейсенбрух, и сами это знаете.
Вейсенбрух тыкал кистью в сторону Винсента.
- Тому, кто не был несчастным, не о чем писать, Ван Гог. Счастье - это
удел коров и коммерсантов. Художник рождается в муках: если ты голоден,
унижен, несчастен - благодари бога! Значит, он тебя не оставил!
- Нищета губит человека.
- Да, она губит слабых. А сильных - никогда! Если вас погубит бедность,
значит, вы слабый человек, туда вам и дорога.
- И вы пальцем не шевельнете, чтобы помочь мне?
- Нет, даже если я буду убежден, что вы величайший живописец в мире.
Если человека могут убить голод и страдания, значит, он не заслуживает
спасения. Только тем художникам место на земле, которых не может погубить
ни бог, ни дьявол, пока они не сделали всего того, что должны сделать.
- Но я голодаю уже много лет, Вейсенбрух. Я жил без крова над головой,
бродил под дождем и снегом почти голый, валялся в лихорадке, одинокий,
покинутый. Все это я уже испытал, мне нечему тут учиться.
- Вы едва коснулись страдания, Винсент. Это еще только начало. Говорю
вам, боль - единственное в мире, что не имеет конца. А теперь идите домой
и беритесь за карандаш. Чем сильнее вы страдаете от голода и лишений, тем
лучше вы будете работать.
- И тем скорее публика отвергнет мои рисунки!
Вейсенбрух весело рассмеялся.
- Ну конечно, отвергнет! Иначе и быть не может. И это тоже хорошо для
вас. Это сделает вас еще несчастнее. А ваше очередное полотно окажется еще
прекрасней, чем предыдущее. Если вы будете терпеть голод и лишения, а вашу
работу станут поносить и презирать много лет, то в конце концов вы можете
создать - заметьте, я говорю: можете создать, а не создадите - такое
произведение, что его не стыдно будет повесить рядом с полотнами Яна Стена
или...
- Или Вейсенбруха!
- Вот, вот. Или Вейсенбруха. Если же теперь я ссужу вам денег, я
ограблю вас, лишу вас шансов на бессмертие.
- Провались оно к дьяволу, это бессмертие! Я хочу рисовать сейчас,
здесь. И я не могу работать с пустим желудком.
- Чепуха, мой мальчик. Все стоящее было написано на голодный желудок.
Когда ваше брюхо набито, вы работаете как бы на холостом ходу.
- Что-то не похоже, чтобы вы так уж много страдали.
- У меня богатое творческое воображение. Я могу достичь страдание, даже
не испытав его.
- Вы просто старый лгун!
- Ничего подобного. Если бы я убедился, что пишу так же пресно и вяло,
как Де Бок, я плюнул бы на свои деньги и жил бы как последний бродяга. Но
факт остается фактом: я могу создать совершенную иллюзию страдания, но
пройдя через него. Вот почему я великий художник.
- Вот почему вы великий хвастун! Слушайте, Вейсенбрух, будьте человеком
и дайте мне двадцать пять франков.
- И двадцати пяти сантимов не дам! Вы что думаете, я шучу? Я о вас
слишком высокого мнения, чтобы портить вас, одалживая вам деньги. Придет
день, и вы напишете что-нибудь блестящее, если не спасуете перед судьбой;
гипсовая нога в ведре у Мауве убедила меня в этом. Ну, а теперь ступайте
да съешьте по дороге миску бесплатного супа в столовой для бедных.
Винсент молча посмотрел на Вейсенбруха, повернулся и пошел к двери.
- Постойте-ка! - окликнул его Вейсенбрух.
- Уж не хотите ли вы сказать, что сдаетесь и переменили решение? -
насмешливо осведомился Винсент.
- Слушайте, Ван Гог, я не скряга, я поступил так из принципа. Если бы я
считал вас дураком, я дал бы вам двадцать пять франков, чтобы отвязаться
от вас. Но я уважаю вас, уважаю как собрата-художника. Я дам вам нечто
такое, чего не купишь ни за какие деньги. И я не показал бы этого никому
во всей Гааге, разве только Мауве. Подойдите-ка сюда. Сдвиньте эту штору,
откройте верхний свет. Вот так. Теперь взгляните на этот этюд. Вот как я
намерен его разработать и разместить все на полотне. Господи боже, да что
вы можете увидеть, если заслоняете окно?
Винсент вышел от Вейсенбруха через час, радостный и окрыленный. Он
узнал за короткое время гораздо больше чем мог бы усвоить за целый год
учебы в художественной школе. Он шел довольно долго, прежде чем вспомнил,
что он голоден, болен, измучен, что у него пусто в кармане.
- Человеческие поступки, минхер, имеют много общего с живописью. Стоит
отступить на шаг, как меняется вся перспектива, так что впечатление
зависит не только от объекта, но и от зрителя.
Винсент написал немало акварельных этюдов на открытом воздухе и понял,
что акварель хороша для передачи лишь беглого впечатления. У нее не было
глубины, плотности, не было той фактуры, которая нужна была Винсенту. Он
мечтал работать маслом, но боялся за него взяться, так как знал, что много
художников загубили свой талант, начав работать маслом, прежде чем
овладели рисунком.
Он скоро понял, что истинный колорист, видя цвет в природе, должен тут же
разложить его на составные элементы: "Этот серо-зеленый тон надо
передавать желтым с черным, добавив чуть-чуть голубого".
Рисовал ли он человека или пейзаж, он стремился выразить не
сентиментальную меланхолию, а подлинную печаль. Он хотел, чтобы зритель
понял его настроение и сказал: "Он чувствует глубоко и тонко".
Он знал, что люди смотрят на него как на странного, малоприятного
бездельника, не нашедшего себе места в жизни. Ему хотелось показать в
своих работах, чем переполнено сердце этого бездельника и чудака. В самых
жалких лачугах, в самых грязных углах ему виделись картины и рисунки. Чем
больше он писал, тем больше терял интерес ко всякой другой работе. И по
мере того как он отдалялся от посторонних дел, глаза его все острее
схватывали в жизни яркое, живописное. Искусство требовало упорной работы,
несмотря ни на канве трудности, оно требовало неусыпной наблюдательности.
Как-то вечером он показал свою новую картину Христине.
- Винсент! - удивленно воскликнула она. - И как это у тебя все
получается так похоже?
Винсент забыл, что он разговаривает с простой, неграмотной женщиной.
Ему казалось, будто он говорит с Вейсенбрухом или Мауве.
- Сам не знаю, - отвечал он. - Я сажусь с чистым холстом возле того
места, которое меня поразило, и говорю себе: "Из этого чистого холста надо
сделать некую вещь". Я долго работаю, возвращаюсь домой недовольный и
бросаю свое полотно куда-нибудь в чулан. Немного отдохнув, я со страхом
иду снова взглянуть на него. Я недоволен им и теперь, потому что перед
моим внутренним взором еще не поблек тот чудесный оригинал, с которого я
работал, - мне пока трудно примириться со своей картиной. Но в конце
концов я нахожу, что моя работа - это как бы отголосок того, что меня
поразило. Природа что-то сказала, поведала мне, и я это застенографировал.
В моей стенограмме могут оказаться слова, которые не расшифруешь, могут
быть ошибки и пропуски, но все равно - в ней есть нечто от того, что
сказали мне и леса, из пески, и люди. Ты меня понимаешь?
- Нет.
- Мне нужно как-то жить, Винсент. Я не могу жить без еды.
- А я не могу жить без живописи.
URL записикнига третья. Гаага.
- Ты называешь себя художником?
- Да.
- Какая чушь. Ты не продал ни одной картины за всю жизнь.
- Разве быть художником значит продавать картины? Я думал, что художник
- это человек, который всегда ищет и никогда не находит. Для него не
существует слов: "я знаю, я нашел". Когда я говорю, что я художник, это
значит лишь: "я ищу, я стремлюсь, я отдаюсь этому всем сердцем".
Все чаще ему вспоминались слова Милле: "L'art c'est un combat; dans l'art il faut y mettre sa peau"
["Искусство - это сражение; в искусстве надо жертвовать своей шкурой"(фр.)].
читать дальше
Вейсенбрух
- Если вам нравится то, что я пишу, лучше бросьте живопись и наймитесь
консьержем. Почему я продаю свои картины дуре публике, как вы думаете? Да
потому, что они дерьмо! Если бы они были хороши, я бы с ними не расстался.
Нет, мой мальчик, пока я еще только учусь. Вот когда мне стукнет
шестьдесят, тогда я начну писать по-настоящему. Все, что я тогда сделаю, я
никому не отдам, буду держать при себе, а умирая, велю положить со мной в
могилу. Художник не упускает из своих рук ничего, что он считает
достойным, Ван Гог. Он продает публике только заведомую дрянь.
Мауве
Он был сыном священника, но всю жизнь знал лишь одну религию - живопись.
- Мауве сильно изменился, - пробормотал Винсент.
Винсент не знал, что Мауве переживает одну из своих творческих
метаморфоз. Мауве начинал свои картины вяло, работая почти без интереса.
Постепенно, по мере того как замысел креп и овладевал его сознанием, в нем
просыпалась и энергия. С каждым днем он трудился все усерднее и простаивал
за мольбертом все дольше. И по мере того, как изображение проступало на
полотне яснее, художник становился все требовательнее к себе. Теперь он
уже забывал о семье, о друзьях, обо всем, кроме работы. Он терял аппетит и
целыми ночами лежал без сна, обдумывая картину. Силы его падали,
беспокойство росло. Он держался на одних нервах. Его большое тело
становилось тощим, а мечтательные глаза заволакивала дымка. И чем больше
он уставал, тем упорнее работал. Нервный подъем, владевший им, захватывал
его все сильнее и сильнее. Внутренним чутьем он угадывал, сколько времени
потребуется, чтобы кончить работу, и напрягал свою волю, чтобы выдержать
до конца. Он был похож на человека, одержимого тысячью бесов; у него были
впереди целые годы, и он мог не торопиться, но он все подгонял себя, не
зная ни минуты покоя. В конце концов он доходил до такого неистовства,
что, если ему кто-нибудь попадался под руку, разыгрывались ужасные сцены.
Он вкладывал в картину все свои силы, до последней капли. Как бы ни
затягивалась работа, у него доставало упорства тщательно отделать ее,
довести ее до последнего мазка. Ничто не могло сокрушить его волю, пока
полотно не было завершено.
Закончив картину, он валился с ног от изнеможения. Он был слаб, болен,
почти безумен. Йет должна была долго ухаживать за ним, как за ребенком,
пока к нему не возвращались силы и рассудок. Мауве был так измучен, что
один вид или запах красок вызывал у него тошноту. Медленно, очень медленно
приходило к нему выздоровление. Вместе с крепнувшими силами появлялся и
интерес к работе. Он уже бродил по мастерской, стирая и стряхивая пыль с
полотен. Потом выходил в поле, но на первых порах ничего не видел вокруг
себя. В конце концов какой-нибудь пейзаж выводил его из оцепенения. И все
начиналось снова.
Когда Винсент приехал в Гаагу, Мауве только приступал к своей
схевенингенской картине. А теперь его лихорадило все сильнее и сильнее, он
стоял на пороге самого безумного, самого прекрасного и всепоглощающего
исступления - творческого исступления художника.
Де Бок
"Мои работы лучше, - говорил он себе. - Мои правдивее, глубже.
Плотничьим карандашом я выражаю больше, чем он целой палитрой красок. Он
изображает лишь очевидное. И по существу не говорит ничего. Почему же его
осыпают похвалами и деньгами, а мне отказывают в черном хлебе и кофе?"
Когда Винсент уходил от Де Бока, он бормотал себе под нос:
- Что-то гнетет меня у Де Бока. Есть в нем какая-то пресыщенность,
что-то мертвящее и неискреннее. Милле был прав: "J'aimerais mieux ne rien
dire que m'exprimer faiblement" ["Я скорее предпочел бы вовсе ничего не
делать, чем выразить себя слабо" (фр.)]. Пусть Де Бок кичится своим
изяществом и своими деньгами. Я рисую реальную жизнь, нужду и лишения. Идя
по этой дороге, не пропадешь.
"Savoir souffrir sans se plaindre ca c'est la seule chose pratique, c'est la grande science,
la lecon a apprendre, la solution du probleme de la vie"
["Уметь сносить страдания без жалоб - это единственное, что нужно,
это великая наука, урок, который надо усвоить; это решение проблемы жизни" (фр.)].
- Почему вы так хотите, чтобы я страдал?
Вейсенбрух уселся на единственный стул, скрестил ноги и кистью, на
которой была красная краска, ткнул чуть ли не в лицо Винсента.
- Потому что это сделает из вас истинного художника. Чем больше вы
страдаете, тем больше вам надо благодарить судьбу. Только в горниле
страданий и рождаются подливные живописцы. Запомните, Ван Гог, пустой
желудок лучше полного, а страдающая душа лучше счастливой!
- Вы несете вздор, Вейсенбрух, и сами это знаете.
Вейсенбрух тыкал кистью в сторону Винсента.
- Тому, кто не был несчастным, не о чем писать, Ван Гог. Счастье - это
удел коров и коммерсантов. Художник рождается в муках: если ты голоден,
унижен, несчастен - благодари бога! Значит, он тебя не оставил!
- Нищета губит человека.
- Да, она губит слабых. А сильных - никогда! Если вас погубит бедность,
значит, вы слабый человек, туда вам и дорога.
- И вы пальцем не шевельнете, чтобы помочь мне?
- Нет, даже если я буду убежден, что вы величайший живописец в мире.
Если человека могут убить голод и страдания, значит, он не заслуживает
спасения. Только тем художникам место на земле, которых не может погубить
ни бог, ни дьявол, пока они не сделали всего того, что должны сделать.
- Но я голодаю уже много лет, Вейсенбрух. Я жил без крова над головой,
бродил под дождем и снегом почти голый, валялся в лихорадке, одинокий,
покинутый. Все это я уже испытал, мне нечему тут учиться.
- Вы едва коснулись страдания, Винсент. Это еще только начало. Говорю
вам, боль - единственное в мире, что не имеет конца. А теперь идите домой
и беритесь за карандаш. Чем сильнее вы страдаете от голода и лишений, тем
лучше вы будете работать.
- И тем скорее публика отвергнет мои рисунки!
Вейсенбрух весело рассмеялся.
- Ну конечно, отвергнет! Иначе и быть не может. И это тоже хорошо для
вас. Это сделает вас еще несчастнее. А ваше очередное полотно окажется еще
прекрасней, чем предыдущее. Если вы будете терпеть голод и лишения, а вашу
работу станут поносить и презирать много лет, то в конце концов вы можете
создать - заметьте, я говорю: можете создать, а не создадите - такое
произведение, что его не стыдно будет повесить рядом с полотнами Яна Стена
или...
- Или Вейсенбруха!
- Вот, вот. Или Вейсенбруха. Если же теперь я ссужу вам денег, я
ограблю вас, лишу вас шансов на бессмертие.
- Провались оно к дьяволу, это бессмертие! Я хочу рисовать сейчас,
здесь. И я не могу работать с пустим желудком.
- Чепуха, мой мальчик. Все стоящее было написано на голодный желудок.
Когда ваше брюхо набито, вы работаете как бы на холостом ходу.
- Что-то не похоже, чтобы вы так уж много страдали.
- У меня богатое творческое воображение. Я могу достичь страдание, даже
не испытав его.
- Вы просто старый лгун!
- Ничего подобного. Если бы я убедился, что пишу так же пресно и вяло,
как Де Бок, я плюнул бы на свои деньги и жил бы как последний бродяга. Но
факт остается фактом: я могу создать совершенную иллюзию страдания, но
пройдя через него. Вот почему я великий художник.
- Вот почему вы великий хвастун! Слушайте, Вейсенбрух, будьте человеком
и дайте мне двадцать пять франков.
- И двадцати пяти сантимов не дам! Вы что думаете, я шучу? Я о вас
слишком высокого мнения, чтобы портить вас, одалживая вам деньги. Придет
день, и вы напишете что-нибудь блестящее, если не спасуете перед судьбой;
гипсовая нога в ведре у Мауве убедила меня в этом. Ну, а теперь ступайте
да съешьте по дороге миску бесплатного супа в столовой для бедных.
Винсент молча посмотрел на Вейсенбруха, повернулся и пошел к двери.
- Постойте-ка! - окликнул его Вейсенбрух.
- Уж не хотите ли вы сказать, что сдаетесь и переменили решение? -
насмешливо осведомился Винсент.
- Слушайте, Ван Гог, я не скряга, я поступил так из принципа. Если бы я
считал вас дураком, я дал бы вам двадцать пять франков, чтобы отвязаться
от вас. Но я уважаю вас, уважаю как собрата-художника. Я дам вам нечто
такое, чего не купишь ни за какие деньги. И я не показал бы этого никому
во всей Гааге, разве только Мауве. Подойдите-ка сюда. Сдвиньте эту штору,
откройте верхний свет. Вот так. Теперь взгляните на этот этюд. Вот как я
намерен его разработать и разместить все на полотне. Господи боже, да что
вы можете увидеть, если заслоняете окно?
Винсент вышел от Вейсенбруха через час, радостный и окрыленный. Он
узнал за короткое время гораздо больше чем мог бы усвоить за целый год
учебы в художественной школе. Он шел довольно долго, прежде чем вспомнил,
что он голоден, болен, измучен, что у него пусто в кармане.
- Человеческие поступки, минхер, имеют много общего с живописью. Стоит
отступить на шаг, как меняется вся перспектива, так что впечатление
зависит не только от объекта, но и от зрителя.
Винсент написал немало акварельных этюдов на открытом воздухе и понял,
что акварель хороша для передачи лишь беглого впечатления. У нее не было
глубины, плотности, не было той фактуры, которая нужна была Винсенту. Он
мечтал работать маслом, но боялся за него взяться, так как знал, что много
художников загубили свой талант, начав работать маслом, прежде чем
овладели рисунком.
Он скоро понял, что истинный колорист, видя цвет в природе, должен тут же
разложить его на составные элементы: "Этот серо-зеленый тон надо
передавать желтым с черным, добавив чуть-чуть голубого".
Рисовал ли он человека или пейзаж, он стремился выразить не
сентиментальную меланхолию, а подлинную печаль. Он хотел, чтобы зритель
понял его настроение и сказал: "Он чувствует глубоко и тонко".
Он знал, что люди смотрят на него как на странного, малоприятного
бездельника, не нашедшего себе места в жизни. Ему хотелось показать в
своих работах, чем переполнено сердце этого бездельника и чудака. В самых
жалких лачугах, в самых грязных углах ему виделись картины и рисунки. Чем
больше он писал, тем больше терял интерес ко всякой другой работе. И по
мере того как он отдалялся от посторонних дел, глаза его все острее
схватывали в жизни яркое, живописное. Искусство требовало упорной работы,
несмотря ни на канве трудности, оно требовало неусыпной наблюдательности.
Как-то вечером он показал свою новую картину Христине.
- Винсент! - удивленно воскликнула она. - И как это у тебя все
получается так похоже?
Винсент забыл, что он разговаривает с простой, неграмотной женщиной.
Ему казалось, будто он говорит с Вейсенбрухом или Мауве.
- Сам не знаю, - отвечал он. - Я сажусь с чистым холстом возле того
места, которое меня поразило, и говорю себе: "Из этого чистого холста надо
сделать некую вещь". Я долго работаю, возвращаюсь домой недовольный и
бросаю свое полотно куда-нибудь в чулан. Немного отдохнув, я со страхом
иду снова взглянуть на него. Я недоволен им и теперь, потому что перед
моим внутренним взором еще не поблек тот чудесный оригинал, с которого я
работал, - мне пока трудно примириться со своей картиной. Но в конце
концов я нахожу, что моя работа - это как бы отголосок того, что меня
поразило. Природа что-то сказала, поведала мне, и я это застенографировал.
В моей стенограмме могут оказаться слова, которые не расшифруешь, могут
быть ошибки и пропуски, но все равно - в ней есть нечто от того, что
сказали мне и леса, из пески, и люди. Ты меня понимаешь?
- Нет.
- Мне нужно как-то жить, Винсент. Я не могу жить без еды.
- А я не могу жить без живописи.
@темы: art-заметки